В особенности я полагаю, что есть дурные натуры, для которых все пагубно, которым всё идет во вред. Другим, напротив, все служит здоровой пищей, камни они превращают в хлеб. «Я с жадностью пожирал,— говорит Гете,— все , чему Гердер желал меня научить».

Сначала — апология людей, подверженных влияниям; затем — апология того, кто оказывает влияние; это составит две главные темы нашей беседы.

Гете в своих «Воспоминаниях» с волнением говорит о том периоде своей молодости, когда, отдавшись впечатлениям внешнего мира, он предоставлял всем без различия тварям действовать на него, каждой на свой лад. «В результате создавалось дивное родство с каждым предметом,— пишет он,— настолько совершенная гармония со всей природой, что я интимно переживал всякую перемену места, времени дня и года». С наслаждением подчинялся он самому мимолетному влиянию.

Влияния бывают многообразные, и если я напомнил вам приведенный отрывок из Гете, то сделал это потому, что мне хотелось бы поговорить о в с е х влияниях, ибо все они по своему важны,— начиная от самых бесформенных, природных, и кончая влияниями людей и человеческих произведений; я откладываю их напоследок, потому что о них говорить всего труднее — и им более всего пытаются (или делают вид, что пытаются) сопротивляться. Так как я намерен выступить на защиту также и этих влияний, то мне хотелось бы подготовиться к защите как можно лучше — то есть исподволь.

Вообразить человека, совершенно не подверженного влияниям природы и других людей, до такой степени невозможно, что, когда появлялись герои, с виду ничем не обязанные внешнему миру, образ действий которых нс поддавался объяснению, а неожиданные и непонятные простым смертным поступки как будто не определялись никакими психологическими побуждениями,— то все предпочитали приписывать успехи этих героев влиянию светил,— до такой степени невозможно вообразить проявление человеческой личности, которое было бы глубоко, насквозь, вполне самопроизвольно.

Вообще, я полагаю, можно сказать, что люди, пользовавшиеся лестной славой существ, ведомых только своей звездой, принадлежали к числу тех, на которых влияния индивидуальные, влияния, выбранные самостоятельно, действовали гораздо могущественнее, чем влияния общие — то есть влияния. действующие сразу на весь народ или по крайней мере на всех обитателей какого-нибудь города.

Итак, существуют два рода влияний: влияния обыденные и влияния исключительные: влияния, которые испытывает одновременно целая семья, целая группа людей, целая страна, и влияния, которым в семье, в городе, в стране подчинен кто-нибудь один (по собственной воле или помимо нее, сознательно или бессознательно, потому что вы их выбрали или потому, что они бас выбрали). Первые имеют тенденцию свести индивидуума к общему типу; вторые — противопоставить его общине.

Но так как невозможно выдумать ничего нового для себя самого, то эти влияния, которые я назвал индивидуальными, потому что они в некотором роде обособляют испытывающую их личность, индивидуума, от его семьи, от общества, окажутся в то же время влияниями, сближающими его с людьми неизвестными, которые испытывают или испытывали их подобно ему. Люди эти составляют новые группировки, тянутся друг к другу, роднятся, создают как бы новую семью, члены которой иногда разбросаны по всему свету,— так что к одной и той же мысли я могу прийти вместе с каким-нибудь жителем Москвы и Жамм оказывается родным братом Вергилия или же китайского поэта, чьи прелестные, скромные и смешные стихи он вам читал прошлый четверг.

Влияния обыденные неизбежно являются самыми грубыми,— недаром -подчеркнутые слова являются почти синонимами. Мне было бы стыдно говорить о влиянии пищи, если бы Ницше, например (парадоксально, я думаю), не утверждал, что напитки оказывают огромное влияние на нравы и мышление целого народа, что, например, немцы, пьющие пиво, навсегда закрывают себе путь к той легкости и остроте ума, которой Ницше наделяет французов, пьющих вино. Не будем на этом останавливаться.

Но повторяю: чем тоньше влияние, тем своеобразнее его действие. Так, уже влияние погоды, влияние времен года, хотя оно и действует сразу на громадные массы людей, сказывается гораздо глубже и вызывает самые разнообразные реакции. Одного жара изнуряет, другого возбуждает. Ките мог хорошо работать только летом, Шелли — только осенью. И Дидро говорил: «Во время сильных ветров я шалею». Можно было бы привести еще много, много примеров... Но не будем на этом задерживаться.

Влияние климата перестает быть обыденным и делается поэтому чувствительным для того, кто ему подвергается на чужбине. Тут мы подошли к влияниям исключительным,— по правде говоря, единственным, имеющим здесь право на наше внимание.

Когда Гете, подъезжая к Риму, восклицает: «Nun bin ich endlich geboren». — «Наконец-то я родился»... когда он нам говорит в своих письмах, что, вступив в Италию, он как будто впервые познал самого себя и начал существовать... вот, несомненно, один из наиболее значительных примеров влияния чужой страны. Больше того: это влияние сознательно выбранное; я хочу этим сказать, что если отбросить несчастные исключения, вынужденные путешествия или изгнания, мы обыкновенно сами выбираем землю, в которой хотим побывать; выбор ее есть доказательство, что мы уже слегка подверглись ее влиянию. Словом, мы выбираем известную страну именно потому, что знаем, что она окажет на нас влияние, потому что возлагаем надежды на это влияние, его желаем. Мы выбираем как раз те места, которые, по нашему мнению, способны больше всего повлиять на нас. Когда Делакруа отправлялся в Марокко, он это делал не для того, чтобы стать ориенталистом, а вследствие уразумения, что ему нужно увидеть более живые, более тонкие и более изысканные гармонии красок, для того чтобы приобрести более совершенное знание самого себя, как художника-колориста.

Мне почти стыдно цитировать здесь слова Лессинга, повторенные Гете в «Избирательном сродстве», слова, настолько известные, что они вызывают улыбку: «Es wandelt niemand unbestrah unter der Palmen» — «Никому не проходит безнаказанно прогулка под пальмами». Что понимать под этим, как не то, что, выйдя из-под тени пальм, мы уже не найдем себя такими, как были раньше?

они лишь послужили для меня объяснением — да, объяснением меня самого. Кто-то правильно сказал: влияния действуют по сходству. Их сравнивали со своеобразными зеркалами, которые показывают нас еще в латентном состоянии, а не такими, каковы мы уже есть в действительности.

Совсем иного рода наше интимное знание, похоже скорее на узнавание, смешанное с любовью,— да, подлинно на узнавание; у нас при этом такое чувство, точно мы нашли потерянного родственника.

В Риме, у одинокой скромной могилы Китса, прочитав удивительные стихи этого поэта,— как простодушно поддался я их мягкому влиянию, позволил ему проникнуть в себя, нежно меня коснуться, узнать меня, породниться с моими сомнениями, с самыми интимными моими мыслями. До такой степени, что, прочитав, как он, больной, восклицает в своем «Обращении к соловью»:

«Ах, дайте мне глоток вина — охлажденного долгим пребыванием в недрах земли — вина, пахнущего Флорой и сельской зеленью, танцами и провансальскими песнями, и загорелым весельем!

Раскрыться, развернуться в мире — поистине это все равно, что обрести утраченных родственников.

Теперь речь пойдет уже не о природных (если можно так сказать) влияниях, а о влияниях человеческих. Как объяснить, что если до сих пор влияние представлялось нам счастливым средством обогащения личности — или, по крайней мере, чем-то подобным магической палочке, позволявшей открыть в себе богатства,— как объяснить, что здесь мы вдруг начинаем держаться настороже, испытываем страх (особенно в наши дни, тщательно это отметим), проявляем недоверчивость. Влияние рассматривается в данном случае как вещь злосчастная, нечто вроде покушения на нас, оскорбления нашей суверенной личности.

В богоспасаемой области нашей литературы можно встретить и указать немало страхов: страх новизны, страх отсталости — в последнее время страх иностранных языков и т. п., но самым мерзким, смешным и самым глупым из всех этих страхов несомненно является страх утратить свою личность.

«Я не хочу читать Гете,— говорил мне один молодой писатель (не бойтесь, я называю имена, только когда хвалю),— я не хочу читать Гете, потому что это может произвести на меня сильное впечатление».

Личность писателя, эта хрупкая, заботливо оберегаемая личность, которую все так страшатся утратить, не столько потому, что сознают ее драгоценность, сколько потому, что считают ее постоянно находящейся под угрозой утраты,— сводится слишком часто к тому, что ее носитель никогда не совершил того-то и того-то. Такую личность можно справедливо назвать личностью отрицательной. Утратить ее — значит проникнуться желанием сделать то, что дал себе зарок не делать. Лет десять тому назад появился том новелл, озаглавленный автором: «Рассказы без который и что». Автор выработал себе оригинальную манеру, особенный стиль, личность, никогда не употребляя соединительных местоимений. (Как будто бы «который» и «что» перестали от этого существовать!) — Сколько писателей и художников не имеют другой личности, и стоит им только согласиться употреблять «который» и «что», как это делают все, и они без остатка растворятся в плоской и бесконечно разнообразной массе человечества.

Пусть Вольтер не понимал Гомера и Библии; пусть он покатывался от смеха, читая Пиндара,— разве это не обрисовывает фигуры Вольтера? Это все равно, как художник, очерчивая контур какого-нибудь лица, говорит этому лицу: дальше ты не пойдешь.

Пусть Гете, умнейший из людей, не понял Бетховена — Бетховена, который, сыграв ему сонату в до диез минор (ту, что обыкновенно называют «Лунной») и увидев, что Гете хранит ледяное молчание, обратился к нему с воплем отчаяния:

«Но если вы, учитель,— вы мне ничего не говорите, кто же тогда меня поймет?» — разве это не определяет разом Гете и Бетховена?

Это непонимание объясняется вот как: оно отнюдь не свидетельствует о глупости; оно является свидетельством ослепления. Подобным же образом всякая большая любовь исключительна, и восхищение любящего своей возлюбленной делает его нечувствительным ко всякой иной красоте. Именно любовь Вольтера к уму делала его невосприимчивым к лиризму. Именно преклонение Гете перед Грецией, перед кристальной и смеющейся нежностью Моцарта заставляло его бояться неистовства страстей Бетховена — и сказать Мендельсону, сыгравшему ему начало симфонии в до минор:* «Я испытываю лишь удивление»,

Может быть, мы вправе сказать, что всякий великий художник, всякий творец, сосредоточивает на участке, в котором он творит, такую массу духовного света, такой сноп лучей,— что все прочее кругом кажется погруженным в темноту. Противоположностью ему разве не является дилетант? — который понимает все именно потому, что он ничего страстно не любит, то есть не любит исключительно.

Но как тот, кто, не обладая роковой личностью, составленной целиком из тени и ослепительного света, старается создать себе личность кургузую и искусственную, лишая себя некоторых влияний, подчиняя ум свой режиму, точно больной, чей вялый желудок способен выносить только очень немногие виды пищи (зато прекрасно им перевариваемые!),— как такой человек наполняет меня любовью к дилетанту, который, не будучи способен производить и говорить, принимает чудесное решение быть внимательным и вырабатывает в себе подлинное умение хорошо слушать. (В настоящее время чувствуется большой недостаток в слушателях, так же как и в школах — один из результатов потребности в оригинальничаньи во что бы то ни стало).

Страх быть похожим на всех заставляет оригинальничающего человека искать каких-нибудь чудаческих черточек, единственных в своем роде (и от этого часто непонятных),— черточек, которые он способен виртуозно проявить и которые тотчас приобретают в его глазах необыкновенную важность, так что он считает своим долгом их всячески преувеличить, хотя бы за счет всего прочего. Я знаю одного оригинала, который не хочет читать Ибсена, потому что, по его словам, «он боится слишком хорошо его понять». Другой дал себе зарок никогда не читать иностранных поэтов из боязни утратить «чувство родного языка»...

У великого человека одна только забота: стать как можно более земным,,— скажем больше: стать банальным. Стать банальным,— банальны Шекспир, Гете, Мольер, Бальзак, Толстой... И, удивительная вещь, именно таким путем великий человек приобретает яркую индивидуальность. А тому, кто бежит от людей и замыкается в себя, удается стать самое большее оригинальным, чудаком, уродом... Нужно ли мне привести евангельское слово: «Кто хочет спасти свою жизнь (свою личную жизнь) ее потеряет; но кто хочет отдать ее, ее спасет (или переводя точнее с греческого, сделает ее подлинно живой)».

Какие богатства должен был чувствовать в себе Гете, чтобы ни от чего не отказываться — или, по словам Ницше, ничему «не говорить нет». Биография Гете кажется историей испытанных им влияний (национальных в «Геце», средневековых в «Фаусте», греческих в «Ифигениях», итальянских в «Тассо», а под конец жизни еще и восточных, воспринятых через «Диван» Гафиза, как раз в то время переведенный Гаммером,— и настолько могущественных, что на восьмом десятке он изучает персидский язык и сам пишет «Диван»).

Надо, однако, хорошенько понять, что страх, о котором я говорю, — страх чисто современный, он — неизбежное следствие анархии в области литературы и искусств; раньше этого страха не знали. Во все творческие эпохи довольствовались проявлением своей личности, не гоняясь за этим, так что художников великих эпох как бы объединяет великолепный общий капитал, и соединение их творческих фигур, помимо их воли разнообразных, создает своеобразное общество, почти столько же великолепное в целом, как великолепна каждая составляющая его фигура. Заботился ли Расин о том, чтобы не походить ни на кого другого? Умаляет ли его Федру то, что она родилась, как говорят, из янсенистского влияния? Умаляется ли французский XVII век от того, что над ним господствует Декарт? Стыдился ли Шекспир выводить на сцену героев Плутарха или переделывать пьесы своих предшественников и современников?

Я посоветовал когда-то одному молодому писателю сюжет, который мне казался до такой степени созданным для него, что я почти удивлялся, почему до сих пор он за него не берется. Что с ним такое? Я забеспокоился... «Эх,— с горечью сказал он,— я не хочу вас ни в чем упрекать, так как думаю, что, советуя мне ваш сюжет, вы руководились добрым намерением,— но ради Бога, дорогой друг, не давайте мне больше советов! Представьте, что теперь я самостоятельно пришел к сюжету, о котором вы мне на днях говорили. Ну, как же мне теперь быть? Ведь посоветовали мне его вы; я вечно буду думать, что сам бы я до него не дошел». Я ничего не выдумываю. Признаюсь, я некоторое время не понимал: несчастный боялся быть неоригинальным.

Рассказывают, что Пушкин однажды сказал Гоголю: «Мой юный друг, мне намедни пришел в голову один сюжет — мысль, по-моему, замечательная — но из него, я ясно сознаю, мне ничего не вытянуть. Вы должны его у меня взять; мне кажется, насколько я вас знаю, вы из него что-нибудь сделаете». Что-нибудь! Действительно, Гоголь из него сделал не более, не менее как «Мертвые души», которым он обязан своей славой,— из этого маленького сюжета, из этого зернышка, которое Пушкин однажды заронил в его ум.

Рассмотрение этих великих эпох, когда, вследствие счастливого стечения обстоятельств, растет, распускается и расцветает пышным цветом все, что, давно уже посеянное, прозябало и томилось в ожидании,— способно наполнить нас в настоящее время сожалением и печалью. В нашу эпоху, которой я восхищаюсь и которую люблю, уместно, я думаю, поискать, откуда идет эта царящая в искусстве анархия, которая способна на мгновенье нас одушевить, покуда мы принимаем наполняющую ее лихорадочность за избыток жизни; полезно понять, что сила, придававшая единство всем великим эпохам, несмотря на их богатое разнообразие, заключалась в том, что все составлявшие ее умы пили из одного и того же источника...

В настоящее время мы уже не знаем, из какого источника нам пить, мы считаем слишком многие воды целебными, так что один пьет одну, другой — другую.

Нет сейчас единого источника, который бил бы мощным каскадом, но воды, вяло пробивающиеся с разных сторон, едва-едва струятся и постепенно обращаются в стоячие,— и вид литературной области в настоящее время сильно напоминает болото.

Нет уже могучего течения, нет канала, нет сильного общего влияния, которое бы группировало и объединяло умы, подчиняя их какому-нибудь великому общему убеждению, какой-нибудь великой господствующей идее — словом, нет более школы,— но, из боязни походить друг на друга, из отвращения к подчинению, а также вследствие неуверенности, скептицизма и душевной сложности, расплодилось множество маленьких частных убеждений, во имя торжества уродливых странностей и чудачеств.

«Имущему дается, но у неимущего отымется и то, что он имеет». И здесь жизнь безжалостна к слабым. Может ли это служить основанием, чтобы избегать влияний? Нет. Однако, поддавшись им, слабые потеряют и ту крупицу оригинальности, которой они могут похвалиться... Господа: тем лучше! Таким образом создаются условия для возникновения школы.

Школа всегда составляется из нескольких редких великих умов, дающих ей направление,— и целого ряда других, подчиненных, образующих как бы нейтральную территорию, на которой могут подняться эти немногие великие умы. Мы им признательны прежде всего за повиновение, за молчаливое, бессознательное подчинение нескольким великим идеям, провозглашаемым двумя-тремя великими умами и принимаемым умами меньшего калибра заистины.Й если последние следуют за великими, пусть! Ибо великие умы поведут их дальше, чем они могли бы дойти самостоятельно. Мы не можем знать, чем был бы Иордане без Рубенса. Благодаря Рубенсу Иордане взмывал иногда так высоко, что мой пример кажется неудачно выбранным и что следовало бы, напротив, поместить Йорданса, между великими руководящими умами. А что, если бы я назвал Ван Дейка, который, в свою очередь, создает английскую школу и над ней господствует?

Наконец, если целый ряд великих умов посвящает себя прославлению какой-нибудь великой идеи, то необходимы и другие умы, которые посвящают себя ее подрыву, ее дискредитированию, ее уничтожению. Я не говорю о тех, которые с остервенением набрасываются на нее,— нет — люди, ополчающиеся на идею, обыкновенно оказывают ей услугу, укрепляют ее своей враждебностью. Нет, я говорю о тех, которые считают, что ей служат, о тех жалких эпигонах, в произведениях которых идея наконец избывается. А так как человечество потребляет и должно потреблять несметное число идей, то надо быть признательным тем, кто, исчерпав наконец все богатства, которые идея еще заключала в себе, вновь превратив ее в идею из истины, которой она казалась, начисто ее опустошают и вынуждают появление людей, ищущих новую идею,— идею, которая, в свою очередь, кажется на известное время истиной.

Скажем еще следующее: люди, боящиеся влияний и уклоняющиеся от них, бывают за это наказаны великолепным способом: как только появляется рабский подражатель, его надо искать именно среди них. О н и ведут себя некрасиво по отношению к чужим художественным произведениям. Страх, которым они одержимы, заставляет их останавливаться на поверхности произведения, они смакуют его одними кончиками губ. Они в нем ищут чисто внешних секретов (как им кажется) материала, ремесла — между тем как именно эти вещи существуют лишь в интимной и глубокой связи с самой личностью художника, являются наименее отчуждаемым его достоянием. Люди эти отличаются полнейшим непониманием существа художественного произведения. По-видимому, они думают, будто можно взять оболочку статуи, надуть ее и в результате этой операции что-то получится.

Подлинный художник, жадно ищущий глубоких влияний, будет склоняться над произведением искусства, стараясь его забыть и проникнуть за его пределы. Он будет рассматривать законченное художественное произведение, как задерживающую черту, как рубеж; чтобы пойти дальше или свернуть в сторону, надо переменить покров. Подлинный художник будет в искать за произведением человека, и от человека он почерпнет урок. Откровенное подражание не имеет ничего общего с подражанием-подделкой, которое всегда делается скрытно, исподтишка. В силу какого душевного вывиха мы в настоящее время не осмеливаемся больше подражать, это вопрос, о котором пришлось бы слишком долго говорить,— впрочем, тут все одно fie другим связывается, и кто следил за моими мыслями до сих пор, тот без труда меня поймет. Великие художники никогда не боялись подражать.

Микеланджело в начале так решительно подражал древним, что некоторые свои статуи — между прочим уснувшего Купидона — он для забавы выдавал за статуи, найденные при раскопках. Другая статуя амура была, как рассказывают, им Зарыта, а потом извлечена из земли в качестве греческого мрамора.

Монтень, так часто обращавшийся к древним, сравнивает себя с пчелами, которые обирают там и здесь цветы, но потом меняют из своей добычи мед, который «целиком их создание»,— Это больше «не тимьян и не майоран», говорит он. — Нет! Это — Монтень, и тем лучше.

Милостивые государыни и милостивые государи. Я собирался, высказав свои соображения в защиту художников, поддающих под чужое влияние, защищать также художников, называющих влияние. Апология таких художников не сведется ли к апологии «велик их людей»? Всякий великий человек оказывает влияние. Художник, его произведения, его картины, являются лишь частью его творчества, оказываемое им влияние объясняет это творчество, продолжает его. Декарт не только автор «Рассуждения о методе», «Диоптрики» и «Размышлении»; он также автор картезианства. Иногда влияние человека даже более значительно, чем его творение; иногда оно отделяется от творения и следует за ним лишь на очень большом расстоянии; таково, после веков бездействия, влияние «Поэтики» Аристотеля на французскую литературу XVII века.

Часто говорилось об ответственности великих людей. Меньше упрекали Христа за всех мучеников, принесенных Ему в жертву христианством (ибо с этим соединялась идея спасения) , чем упрекают писателя за трагический иногда отголосок его идей. Говорят, что после «Вертера» началась целая эпидемия самоубийств. «После этой книги, писала г-жа де Севинье о «Максимах» Ларошфуко, — остается только лишить себя жизни или сделаться христианином». (Она говорит это, очевидно, в убеждении, что не найдется человека, который предпочел бы смерть обращению). Убитые литературой, я думаю, уже носили в себе смерть; люди, обратившиеся в христианство, были по своей природе великолепно подготовлены к этому; влияние, повторяю, ничего не создает: оно лишь пробуждает.

Но не всегда ими руководит потребность в господстве. Подчинение себе, которого добивается художник, часто имеет у него весьма отличные причины. Их можно, мне кажется, резюмировать следующими словами: художник не в состоянии обойтись собственными средствами. Сознание важности идеи, которую он несет, его мучит. Он чувствует свою ответственность за нее. Эта ответственность представляется ему самой важной; всякая другая отступает на второй план. Что он может? Один! Он переполнен. Ему мало своих пяти чувств, чтобы ощущать мир, мало двадцати четырех часов в сутки, чтобы жить, мыслить, выражать себя. Он чувствует, что ему с этим не справиться. Он нуждается в помощниках, заместителях, секретарях. «Великий человек,— говорит Ницше,— располагает не только своим умом, но и умом всех своих друзей». Каждый из его друзей снабжает его своими чувствами; больше того: живет для него. Великий человек обращает себя в центр (о, вопреки своей воле), он из всего извлекает для себя пользу. Он оказывает влияние: другие изживают и осуществляют за него его идеи, подвергаются опасности проверять их на опыте вместо него.

Трудно иногда бывает защищать великих людей. Я вовсе не хочу сказать здесь, что я в них это одобряю; я говорю только, что без этого великий человек невозможен. Если он захочет творить, не оказывая влияния, он будет прежде всего плохо осведомленным, так как не сможет увидеть действия своих идей; затем он не будет представлять интереса, ибо для нас важно лишь то, что оказывает на нас влияние. Вот почему я позаботился сначала выступить на защиту подпавших под влияние,— чтобы быть вправе теперь сказать, что они необходимы для великих людей.

Милостивые государыни и милостивые государи. Теперь я вам сказал почти все, что желал сказать. Может быть некоторые мысли, которые я попытался изложить здесь, вам покажутся парадоксальными, а то и неверными. Я буду считать себя, однако, удовлетворенным, если мне удалось зародить в вас — я хочу сказать: пробудить — хотя бы в виде протеста против них, мысли, которые вы сочтете правильными и прекрасными. Это то, что мы вправе будем назвать влиянием через противодействие.