М. Попович  Об Альбере Камю

Пересказывать Альбера Камю так же бессмысленно, как Шекспира или Пушкина. Даже сугубо абстрактная, философская сторона творчества Камю неизбежно превращается в набор трюизмов под пером добросовестного исследователя, излагающего его взгляды. С этим вторичным Камю и спорить не хочется.

Камю надо читать. В конце концов, прежде всего он великий писатель. Камю нуждается в читателе, преданном и критичном. — к сожалению, все более редком в наше время, когда все многочисленнее прослойка людей, которые уже не читатели и еще не писатели. Его надо читать не торопясь, наслаждаясь необыкновенной красоты слогом, по-новому неожиданным и даже парадоксальным и по-старинному изящным и романтичным. Его новеллы так же полны глубокого смысла, как и философские трактаты, а последние так же прекрасны, как и маленькие эссе. Камю — это Франция Расина, Декарта, Паскаля — и Мальро, Жида. Монтерлана, Сартра. И даже больше — это сегодняшняя Франция как часть латинского мира, уходящего корнями через Августина и Плотина в античность (“Наши греки и ilx современные” — так полушутя-полусерьезно назвала свою философскую книгу, чрезвычайно современную, Барбара Кассан). Вы видите, ощущаете очень реальный вещный мир, яркий и пахнущий жизнью, — и как бы параллельно простым жизненным событиям движется идейный, смысловой ряд, ибо самые неприхотливые бытовые явления ставят бесконечной сложности вопросы. Так умели писать все великие французы. И они, как и Камю, придавали огромное значение тому, чтобы и вопросы, и ответы были выписаны с блеском и остротой ума, чтобы для представления реальности были найдены каждый раз единственно возможные слова.

Но ведь пишут и о Шекспире и о Пушкине, и часто пишут прекрасно — и если бы не писали, цивилизация бы исчезла. Культура нуждается в новом и новом возвращении к некоторым точкам своей жизни, наследие больших людей переосмысливается заново и наново. По мнению некоторых философов, в этом заключается отличие гуманитарии от науки, — наука ищет подтверждающую интерпретацию концепций, гуманитария же только и живет в переинтерпретациях. Я не могу с этим согласиться. О Ньютоне и Эйнштейне пишут и будут писать так же много, как об Эсхиле и Бетховене — потому что открытия новых истин каждый раз возвращают к историческим поворотам культуры и позволяют лучше понять не только старое, сколько новое в соотнесении со старым. Это совсем не то, что поиск подтверждения гипотезы.

Камю принадлежит к таким точкам в истории мировой культуры, в которых мы нуждаемся и будем нуждаться, чтобы понимать себя.

Камю — очень крупная фигура, и нескромно употреблять местоимение “я” в таком соседстве. Но по-настоящему выдающийся интеллектуал не знает больших и маленьких собеседников; он знает, что каждый человек — это свой мир. На этом настаивал и Камю; у каждого человека — свой космос. Большой человек интересен именно потому, что с ним могут разговаривать, соглашаться и не соглашаться многие. У ничтожества нет оппонентов.

Впрочем, Камю скорее слегка страдал комплексом неполноценности, — в отличие от Сартра, уверенного в своей гениальности, но ревновавшего Камю к его славе. Сартр происходил из старого интеллигентного рода, Камю был простой “черноногий” парень из Алжира. Он родился в1913г., а в следующем году его отец погиб в битве на Марне. Камю немножко стыдился неграмотности своей матери, “молчаливой”, которой он посвятил одну из своих книг (“той, которая никогда не сможет прочитать эту книгу”); но еще больше он стыдился своего стыда. Когда он уже был знаменитым и его пригласили в Елисейский дворец, мать сказала: “Это не такие люди, как мы”. Камю это немного ощущал, но его безмерная талантливость, та естественность, с которой он поглощал культуру, то, что он думал не о себе, а о проблемах человечества, легко позволяло забыть о неравенстве происхождения. Образование у него было хорошее: его заметили рано, он получил стипендию и окончил лицей, потом университет в Оране. После университета Камю — сформировавшийся высококультурный французский интеллектуал. Студентом Камю стал членом Компартии Франции, из которой вышел в 1937 году, но оставался левым до мозга костей всю жизнь. Он был поглощен делами, связанными с Гражданской войной в Испании, играл в театре, ставил пьесы, занимался журналистикой. Туберкулез помешал ему поступить в “Эколь нормаль” и стать профессиональным добровольцем; но Камю участвует в Сопротивлении на территории оккупированной Франции, руководит подпольной газетой “Комба”. После войны Камю становится все более и более знаменитым, его считают, наряду с Сартром, выдающимся философом-экзистенциалистом и писателем самого высокого уровня.

Случилось так, что автор “философии абсурда” погиб столь нелепо, бессмысленно, в цветущем возрасте — сорока семи лет:

врезался в дерево на автомашине. Это произошло в 1960 г., спустя три года после получения Нобелевской премии по литературе.

Альбер Камю вырос в бедности, но если быть точным и говорить его словами, — “между бедностью и солнцем”. Когда вы будете читать описания его Алжира, вас не может не потрясти жизнелюбие автора. “Весной в Типаса обитают боги, и боги говорят на языке солнца и запаха полыни, моря, закованного в серебряные латы, синего, без отбелей, неба, руин, утопающих в цветах, и кипени света на грудах камней” (“Брачный пир в Типаса”). Обратите внимание: солнце, запах полыни и моря, синева неба — это язык, на котором говорят боги. Мир не замкнут сам на себя. Радость бытия, которую вы пьете вместе с ним, поднося к лицу раздавленные пальцами почки мастикового дерева, — выражение вашей способности услышать и увидеть. Когда он просто бросается в прозрачную теплую воду Средиземного мори, — это чувственный гимн миру. “Сжимать в объятиях тело женщины — то же, что вбирать в себя странную радость, которая с неба безудержно говорит о ней: она внушает мне гордость за мою судьбу — судьбу человека”.

Но что же, что слышит человек в этом безмолвном крике камней, что говорит ему сочетание нежности и величия пейзажа, открывшееся взгляду? Кто эти боги, говорящие на таком простом и безгранично богатом языке солнца и запаха полыни?

Эти боги — не кто иной, как мы сами. Камю-философ прочитал у Ницше слова, закрепившие в его сознании ощущение любви к камням, небу и морю Камю-юноши, гордившегося своим крепким телом так же, как и необъятным простором. Не кто иной как человек носит в себе все то богатство, которое обнаруживает потом в мире и, по словам немецкого философа, и бескорыстно отдает миру, приписывая ему, его свойствам всю музыку бытия. Мир молчит. Он не радостен и не трагичен. Он имеет вкус и запах благодаря нам, живущим и вдыхающим его. Более того — он бессмыслен и абсурден вне нашего разума и того смысла, который мы в него способны вложить.

Камю не цитирует Ницше: соответствующие фразы по-профессорски анализирует Хайдеггер, так же ими глубоко впечатленный. Камю вообще редко цитирует — ему не нужны чужие слова, он сам их умеет находить. Но существует скрытое цитирование. Когда Камю говорит, что участники Элевсинских мистерий созерцали земное, то здесь и перепрочтение Ницше, для которого мутная дионисийская радость была, наоборот, спасением от бездны реальности, разрушением конформистского безмятежно-солнечного аполлонического порядка. Камю крепко держится за землю.

Откуда же тема самоубийства, открывающая первую его работу — “Миф о Сизифе”, начатую еще в университетские годы? Молчание бытия, абсурд, в который упирается разум и жизнь, вынуждают поставить проблему самоубийства, чтобы предельно заострить вопрос. Если бы жизнь была абсурдной, лишенной смысла, то не стоило бы жить. “Ведет ли абсурд к смерти? Эта проблема первая среди других, будь то методы мышления или бесстрастные игрища духа” (“Миф о Сизифе”).

В годы, когда был жив Камю, в западном мире (правда, меньше всего во Франции) была очень авторитетна философия логического анализа языка науки. Автор настоящего предисловия в общем профессионально занимался именно ею. Анализ структуры науки, одновременно — методология мышления и “бесстрастные игрища духа”, имеет дело с абсурдом в его, так сказать, логическом обличье. Если в теории можно получить некоторое утверждение вместе с его отрицанием, теория противоречива. Исследователи изучали и изучают источники возникновения и условия преодоления таких противоречий, так как работать с ними нельзя, надо научиться избегать разрушающих мысль провалов в никуда, “самоубийств” разума.

Следует признать, что, начиная с абсурда, Камю предельно обостряет вопрос о порядке и хаосе в мысли и жизни и добивается не только большей выразительности, но и большей степени общности, чем логик. Абсурдной речь может быть и тогда, когда логик ничего о ней не может сказать. Языковеды специально конструируют фразы, абсурдные с точки зрения содержания, но осмысленные с точки зрения фонетики и грамматики. Такую фразу, например, сочинил Щерба: “Глокая куздра будланула бокра и кудрячит бокренка” — чем не русский язык? Подобные полуабсурды нужны как полигоны для изучения лингвистического порядка. Частичный хаос, степени хаотичности стали предметом исследования физиков только недавно. Короче говоря, через понятие “абсурд” видно больше, чем через чисто логические термины. Можно построить и целую концепцию потери порядка, структуры, осмысленности, концепцию коллапса как итога скольжения к абсурду. Все эти построения в какой-то степени были бы вдохновлены постановкой вопроса об абсурде Альбером Камю.

Впрочем, Камю это все не слишком бы заинтересовало, — он был прав в том, что для человеческого бытия есть вещи более грозные, чем противоречия в теории множеств или структурная лингвистика. С другой стороны, Камю вовсе не иррационалист. Он уточняет и подчеркивает вновь и вновь, что абсурден не мир, — абсурдной может быть встреча человека с миром. Конечно, разум выгораживает нам тот участок мира, в котором мы можем жить, мыслить и действовать спокойно. Но рано или поздно мы вынуждены столкнуться с миром так, что абсурдность нашего существования станет вопиющей. Потому что смысла мир сам по себе не имеет — смысл придаем ему мы. А наши возможности охватить своим смыслом бесконечность ограничены.

Да, самоубийство — самый простой способ уйти от абсурда. Но ведь мы живем, зная, что все жизненные усилия, все сопротивление закончатся скорее рано, чем поздно. Как и Шопенгауэр, и Вагнер, Камю согласен с тем, что любовь — главное, что есть в жизни. Но эти великие немцы мрачно добавляли к этому еще и смерть. Камю ищет способы уйти от абсурда в жизнь.

Здесь как бы раздваивается путь европейской мысли. Отказ от поисков оснований смысла человеческого существования во внешнем мире, признание человека единственным источником смысла может породить полный моральный релятивизм. Если человек есть мера всех вещей, то он творит и мораль так, как ему вздумается и как ему выгодно. Камю потрясен рассуждениями Писарева о том, что нет предписаний, запрещающих человеку, если ему это хочется и выгодно, убить даже собственную мать. Но Камю подчеркивает, что русские нигилисты на самом деле не убивали никаких мам и бабушек, служили людям, а не себе, и даже террористы-революционеры первых поколений свою собственную жизнь оценивали мерками общественного блага. Убить для добрых последствий в истории, для дела, самому сознательно отдав собственную жизнь, — это тот предел, на котором кончается честь. И это тоже путь в никуда.

Уже полнокровие жизненного мира человека вынуждает к ответственности. Антитезис естественной жизни — человек, которому все равно. Источником неожиданного и нелепого преступления становится равнодушие (“Посторонний”). Однако буйное жизнелюбие некритически-демонстративной личности — это тот же моральный релятивизм. Кропотливый психологический анализ (“Падение”) проявляет в основе этой жизни чрезвычайную легковесность, и доброта, основанная на эгоистическом чувстве жалости к самому себе, некоем подобии мазохизма, побуждающем немножко страдать для других, — все это большая ложь, легко ведущая к духовному кризису. Аналог классического психологического романа, которым является упомянутая повесть, — это по сути то же исследование феномена “донжуанства”: речь идет о жизни настоящим и только настоящим, извлечением из “теперь” максимума радости бытия.

В “Письмах к немецкому другу” Камю говорит о том, что европейская цивилизация пошла разными путями: путь, который избрал “немецкий друг”, начинался от полноты субъективного мироощущения, от Ницше, но пошел через моральный релятивизм к самоутверждению “я” над другими, через абсолютную свободу как волю к власти — к страшному абсурду бесчеловечности. Камю ищет путь, совместимый с европейскими ценностями.

Рационалистическому и прагматичному человеку, не задумывающемуся над всей этой метафизикой, выбор представляется ясным: мы действуем и живем для чего-то, реализуем большие или маленькие цели, придаем истории смысл своими делами. Если невозможно выстроить своей жизнью грандиозную историческую конструкцию, то надо вложить в нее хотя бы несколько своих кирпичей. Появляется надежда как способ выйти из исторического абсурда. И для Камю чрезвычайно важно эту надежду развенчать.

Дело в том, что и история ведь тоже лишена смысла сама по себе. Она ни жестока, ни добра, она не имеет цели, — она идет, и мы пытаемся выстроить из ее событий некие разумные последовательности. Вот уже получилась какая-то “глокая куздра”, еще немного, и все станет осмысленным, и история заговорит! Здесь возникает соблазн насилия над историей, превращения людей в буквы и элементы букв, которыми будет выписана историческая истина. И мир погружается в ту же пучину исторического убийства, в которую ведет его и нигилизм иррационального.

Нам полезно еще и еще раз остановиться на тех местах у Камю. где этот решительный враг коммунистического тоталитаризма подчеркивает разницу между ним и его политическим антагонистом. “Было бы несправедливо отождествлять цели фашизма и русского коммунизма. Фашизм предполагает восхваление палача самим палачом. Коммунизм более драматичен: его суть — это восхваление палача жертвами. Фашизм никогда не стремился освободить человечество целиком; его целью было освобождение одних за счет порабощения других. Коммунизм, исходя из своих глубочайших принципов, стремится к освобождению всех людей посредством их всеобщего временного закабаления. Ему не откажешь в величии замыслов. Но вполне справедливо отождествление их средств — политический цинизм оба они черпали из одного источника — морального нигилизма” (“Человек бунтующий”). При этом Камю с глубокой проницательностью отказывает Ленину даже в претензии на якобинство:

“Якобинцы верили в принципы и в добродетель и погибли, когда дерзнули их отрицать. Ленин верил только в революцию и в добродетель эффективности” (там же).

Вообще анализ Альбером Камю исторического опыта социальных утопий, в особенности его исследование марксизма и русского коммунизма, чрезвычайно глубок и поучителен, так как обнаруживает новые для нас измерения — так историю мы изучать не умеем. Пожалуй, стоит предостеречь против невнимательности при прочтении этих страниц. Да, они писались еще в начале пятидесятых и тогда были открытием, хотя были уже и Бердяев, и Поппер. Но, не говоря уже о разнице подходов и оценок, речь идет не только о марксизме и русском коммунизме. Камю не приемлет революции. В том числе и контрреволюции, и “бархатной революции”. Он противопоставляет ей бунт или мятеж (la revolte, что может быть переведено также как “восстание” или “возмущенный протест”). И, может быть, эта главная мысль Камю, вызывавшая столько снисходительных оценок у практичных политиков и мыслителей, останется его завещанием новому веку и даже новому тысячелетию.

Революция свершается в истории и средствами практического исторического действия. Она знает мотивы, цели, последствия — и больше ничего. В ней, в бесконечной цепи ее последствии тонут ценности и человеческое. Ее надо оценивать, как и все историческое, только с точки зрения целостности человеческой истории. То есть такой тотальности, которая доступна лишь Богу.

Попытки вынести меру человеческого из самого человека в объективность, в мир как таковой или в историю неприемлемы для Камю. Он обращается к “теперь” человека, а не к бесконечно удаленному времени реализации цели, в поисках меры добра и зла. Но к “теперь” не как простому ощущению, как дыханию и свету, а как существу человеческого отношения к миру. Именно эта человечность в человеке вынуждает его сказать “нет” действительности, возмутиться и не принять в ней смерть, страдания, унижение достоинства.

Я не хочу больше комментировать Камю. Здесь нужно остановиться, ибо только сам читатель сможет принять или отвергнуть — все или частью — то, что Камю с вызовом готов был назвать бунтом интеллигента-одиночки. Единственное, что хотелось бы отметить: на самом деле это не беспомощный бунт одиночки, а восстание личности. И главный урок XX столетия, может быть, в том и состоит, что без отчаянного сопротивления личности, без суда человеческой чести общество давно засосала бы невидимая ткань одномерности. Бунт по Камю — это выход из истории, из мира целей и средств, рациональной целесообразности в морально завершенное “нет”.

“Бунту” посвящена, можно сказать, главная философская книга Камю — “Человек бунтующий”. Бунт — это также и высоко человечный, без пафоса, исполненный глухой ненависти к смерти и страданию труд врача и его добровольных помощников в романе “Чума”, особенно понятном нам, пережившим Чернобыль. Мне хотелось бы пояснить, что такое для Камю бунт, на примере небольшого рассказа из сборника “Изгнание и царство” — “Гость”. Учитель начальной школы, заброшенной в алжирской пустыне, француз, получает под расписку арестованного за убийство араба и должен его сдать по этапу в отдаленный полицейский пункт. Он предупреждает жандарма, что эти функции выполнять не может, но тот напоминает ему, что все белые под угрозой, фактически война уже идет, и европейцы должны быть солидарны. Учителю неприятен молодой примитивный араб, которому ничего не стоило перерезать ножом глотку такому же, как он, но хозяин школы кормит его, укладывает спать и все ищет приемлемого решения. Учитель, конечно, не может принять призыва своего гостя — “иди к нам”, но не может и стать хоть ненадолго полицейским. Утром он выводит гостя далеко в пустыню, дает ему денег и пищу, показывает, как дойти до полицейского участка, и возвращается домой. А дома на школьной скамье читает написанное мелом: “Ты сдал нашего брата, ты заплатишь”.

Учитель принял единственно нравственно приемлемое для него решение — отправил убийцу добровольно сдаваться полиции. а последствия могут быть самые различные: парень может и сдаться, а может и уйти к своим через пустыню, и еще не раз пролить кровь, учителя скорее всего убьют. Острота сюжета не в этом, а в поиске по-человечески правильного решения.

Тема арабского сопротивления была крайне болезненной для Камю. Как человек левых убеждений, Камю был против колониальной войны, которую Франция вела в Алжире. Но он не мог “уйти к ним”. Он видел будущее этнической чистки, которая лишит его, как и других французов, земли, для него так же родной, как и для алжирцев. Люди из арабского националистического сопротивления исполнены были готовности убивать, выродившейся сегодня в Алжире в такие террористические зверства, о которых страшно говорить. Камю искал позицию вне истории, вне логики обоих враждующих лагерей, — там, где говорит не эффективность, а честь.

Здесь обнаружилась та же черта Альбера Камю, которая столь отчетливо видна в его ранних “Письмах к немецкому другу”. Сатанинскому немецкому национализму, попиравшему его родину, он противопоставлял тогда не французский национализм. Тогда, когда у нас писали “Папа, убей немца”, Камю, потерявший в гестаповских застенках друзей и сам непрерывно рисковавший жизнью, старался противостоять нацизму как европеец.

То же было и с коммунизмом, и с национализмом французов и арабов. Камю противопоставил напряжению непримиримой злобы и готовности убивать духовную Европу. Не в том смысле, что Европа ничего этого якобы не знает; наоборот, Европа породила самые страшные чудовища XX века. Великий духовный опыт европейской цивилизации заключается в умении понять даже врага и построить жизнь так, чтобы в ней мирно сочеталось противоположное.

Впрочем, от темы европеизма так легко не уйти. Сегодня для Европы, которая находится на пути интеграции, вопрос, что значит “быть европейцем”, приобрел особое значение. Духовный опыт Камю в этом отношении очень поучителен, и опять-таки его надо внимательно читать.

Камю был атеистом. Его человечность, его нравственное кредо было построено на полном неприятии тезиса “если Бога нет, то все позволено”. Нравственность не вытекает из принятия Бога, из принятия Бога вытекает только страх перед наказанием;

еще Кант показал, что скорее принятие Бога следует из принятия нравственного закона. Камю убежден, что существуют никому и никогда не дозволенные вещи вне зависимости от того, последуют ли за вседозволенностью какие-либо наказания. Мне как человеку нерелигиозному это очень импонирует, и я хотел бы в связи с этим заметить, что такую позицию нельзя назвать антихристианской. В окружном послании папы Иоанна Павла II “Да будут все едины” говорится об антихристианстве: “...ибо человек, как говорят, есть создание совершенно земное, и должен жить, как если бы Бога не было вовсе”. Нерелигиозный человек должен жить так, как если бы Бог существовал, — это в сущности и позиция Камю.

В своей Нобелевской речи Камю говорил о предназначении писателя: “...Писатель может обрести чувство живой солидарности с людьми, которое оправдает его существование — при том единственном и обязательном условии, что он взвалит на себя, насколько это в его силах, две ноши, составляющие все величие его нелегкого ремесла: служение правде и служение свободе”. Мы узнаем здесь принципы свободы, справедливости и солидарности, написанные на знаменах левых европейских политических сил. Отличие Камю от рядового политика заключается в том, что он отчетливо понимает относительность всех принципиальных решений. Абсолютная свобода несовместима с абсолютной справедливостью. Но остается верным тот жизненный принцип, который Камю назвал бунтом: “я протестую, следовательно, мы существуем”. Протест с позиций человечности — это борьба с самой страшной бедой человека, страдание одиночества.

Человек один перед лицом своих трагедий, ибо он — личность. Он ищет правды, которая подавляет его свободу. Он ищет свободы, рискуя остаться одиноким. Но то божественное в человеке, что не позволяет ему остаться совсем земным, — это и есть свобода, справедливость и человеческая солидарность.